Двойня орала, как целый вольер голодных обезьян.
Растерянная мaмoчка, озираясь по сторонам, пыталась их укачать. Это было жалкое зрелище.
Роман наблюдал за ней, потом сказал:
— Мертвому припарки. Жрать хотят.
— Я знаю, — виновато отозвалась мaмoчка. — Но где мне их кормить?
— Да прямо здесь!
— Но… Я их грудью кормлю, а… Домой не могу попасть, мамы дома нет, и ключи уволокла… и без нее я никогда не… Их же двое, — развела она руками, оправдываясь за то, что их так много.
— Если стесняешься, пойдем вон туда! Там уж точно никто не увидит. Пойдем, я помогу, — Роман решительно встал.
Они и так были в глубине парка, но он вел ее к самой дальней и темной аллее. Мамочка неуверенно шла за ним, на ходу укачивая орущую коляску.
Она являла собой неописуемое сочетание детскости и матерости, от которой у Романа скребло в яйцах. Лицо у нее было совсем девчачье, с ямочками и взглядом растерянного ребенка, которого вдруг вселили в чужую жизнь и чужое тело. Новые обязанности превратили его в закрома для орущей двойни: футболку распирали увесистые, как у матерой бабы, дыньки, набухшие молоком, бедра раздались вширь, руки-ноги запухлели, как у красавиц Кустодиева…
— Вот тут давай, — распорядился Роман, подводя ее к скамейке в конце аллеи. Рядом, на столбе, висело объявление: «Внимание! Разыскивается… « — Хотя нет. Давай воооон там…
— А… а… я стесняяяяюсь! — совсем по-детски заскулила мaмoчка, закрыв лицо руками.
— Так! Малые у нее голодные, а она стесняется! Когда тебе в роддоме в пизду глядели, как они оттуда вылазят, ты тоже стеснялась? — гремел Роман, как пророк, подталкивая ее к скамейке. Греметь приходилось изо всех сил, чтобы перекричать двойню. — Давай, а то у меня ща мозги лопнут…
Она изумленно глядела на Романа. Потом села на скамейку, робко взялась за край футболки и задрала его выше пупка.
Роман шагнул к ней и решительно рванул футболку кверху. Мамочка ахнула, и на свет Божий выплюхнулись две наливные сиси, каждая размером с ее голову.
— Руки подними, — приказал Роман.
Через секунду она была голой по пояс. Роман сглотнул, глядя на припухшие соски. Мамочка взяла один орущий сверток и стала неуклюже прикладывать его к груди. Второй продолжал орать.
— Ты что? Обоих! Давай сразу обоих! — закричал Роман.
— А как?
— Как, как! Сисек-то у тебя сколько? Ща помогу…
Он уложил оба свертка мaмoчке на руки, приладил их к соскам — и через пару минут свертки дружно чмокали, впиваясь в пухлые сметанные шары. Вой прекратился.
Мамочка, застыв, чтобы ничего не испортить, удивленно смотрела то на них, то на Романа.
— Уфф, — сказал тот. — Аж уши заложило.
— А я привыкла, — сказала мaмoчка.
В ее голосе тоже слышалась густая, грудная женственность, проступавшая откуда-то из глубины. Сейчас, когда двойня занялась делом, это было очень заметно. — Они почти все время кричат. Одного накормлю — другой кушать просит. Я не знала, что можно вот так, двоих сразу… Спасибо вам…
Двойня чавкала, и на личике у мамы проступала гордая улыбка, как у девочки, которой поручили взрослое ответственное дело. По животу у нее текло молоко, затекая в пупок.
— А муж где? — спросил Роман.
— Где-то, — отвернувшись, ответила мама. Улыбка слегка потухла.
— Ясно. Эх ты, богиня плодородия!… Сколько им уже?
— Пять месяцев.
— А тебе?
— Позавчера восемнадцать было…
— Ого! Ну, с днюхой тогда!
— Спасибо…
Мимо проходили редкие прохожие, и гологрудая мaмa отчаянно розовела, выворачивая от них шею, как гусыня. Роман смотрел на нее, стоя рядом, потом подсел на лавку.
— Уснули, — шепотом сказал он.
— Почти, — так же отозвалась она. — Если не выкормить — скоро проснутся.
Но свертки чавкали медитативно, в блаженном трансе сытости, и вскоре розовые рты, блестящие от молока, отвалились от сосков.
— Давай их в резиденцию, — прошептал Роман. — Давай помогу!
Двигаясь, как в замедленной съемке, они переправили свертки в «резиденцию», и полуголая мaмa стала вытирать платком молоко с живота и грудей:
— Течет и течет, как из коровы, — пожаловалась она. — Нацедила уже полный морозильник…
— Тебя давно уже не ебли, да? — вдруг спросил Роман.
Мамочка изумленно смотрела на него.
— Чего смотришь? Давно уже, говорю, не ебалась. Да? А хочешь ведь. Ой как хочешь!..
— Нет… — лепетала та, отползая от Романа на край скамейки. Но он, вместо того, чтобы облапить ее, вдруг наклонился и взял в рот сосок.
— Так они делали? Да? — спросил он, всосав теплый комочек. Мамочка пыталась вывернуться, но быстро прекратила и закрыла глаза. Роман сосал ее, причмокивая, как двойня, и месил рукой вторую грудь. Оттуда, как из пульверизатора, брызгало молоко.
— Прекратите… Что вы де… — бормотали пухлые губы.
— А бедрышки танцуют. Ебаться хотят, — сказал Роман, когда мaмoчка стала откровенно стонать. — А ну-ка…
Без разговоров расстегнув ей джинсы, он рывком приподнял мaмoчку с лавки и стянул с ее бедер все, что на них было.
— Ноги подними!..
— Что вы де… Тут же люди… Парк… — хныкала голая мaмoчка, не сопротивляясь. Она была пухлая, свежая и розовая, как безе. Между ног чернела колючая шерсть, когда-то бритая и отросшая заново.
— Заткнись! А ну-ка…
Затащив ее за скамейку, Роман приказал:
— Раком!
Мамочка повиновалась, закрыв глаза. Розовая попа отклячилась, Роману подставилось влажное веретено. Крякая и причмокивая, тот щупал его (оттуда прямо-таки брызгало клейким соком, как из сосков), потом добыл агрегат — и сразу засадил по самые яйца. Мамочка задергалась и запищала.
— Ты вся отовсюду течешь. Девочка-фонтан, — рычал он, наседая на розовую попу. Яйца с чавканьем и хлюпаньем колотились о мокрое. — Хорошо тебе? А?
— Даааа… — донесся грудной стон. — Ааа… Ааааа…
Он еб ее деловито, без лишних эмоций, как опытный кот, а она хныкала, извивалась в его крепких руках, рыла макушкой траву, билась и маялась, будто хотела убежать от ебущего хера. Потом вдруг кончила с ревом и хрипом, обмочив Роману штаны.
Тот уже заправил агрегат обратно в футляр, а она все дергалась по инерции, смакуя каждый отголосок своего густого, стыдного телесного счастья. Потом повалилась в траву.
Роман так же деловито гладил ее по бокам и бедрам, примостившись рядом. Мамочка всхлипывала.
Вдруг нагнувшись, он поцеловал ее в нос. Потом небрежно сказал:
— Теперь третьего родишь.
На мaмoчкином лице горела неописуемая улыбка блаженства и горечи.
— Чего ж он бросил-то тебя, такую вкусную? — спросил он. — Я бы ставил и ставил тебя раком, ставил и ставил… с утра до ночи… и целовал бы…
Мамочка молчала. Потом сказала:
— Темнеет.
— Ага…
— Надо отсюда выбираться. Тут насильник, знаете?… Три случая уже.
— Ну да. Поэтому ближе к вечеру и надо поторчать тут, в закутке. Авось заинтересуется?… Шутка юмора.
Они помолчали. Потом мaмoчка со стоном поднялась:
— Надо идти. Кормить… режим и все такое, — бормотала она, не попадая ногами в трусы. — Спасибо вам! И… извините…
— Дык как ты их кормить будешь-то сама? Тут сноровка нужна, — засуетился Роман. — И вообще… темно уже. Сама сказала — насильник. Проводить надо. Тебя как зовут-то?
— Юлей.
— Вау! А меня Романом. Ну сама посуди: может Ромео бросить свою Джульетту? А? — допытывался Роман, помогая ей одеться. — Ну вот… А то вдруг насильник…
Они говорили полушепотом, чтобы не разбудить спящих близнецов. Кое-как нахлобучив на Юлю ее тряпки, Роман повел ее по аллее, обняв одной рукой за талию, а другой толкая коляску.
Неведомо откуда взявшийся ветер сорвал со столба объявление и понес прочь, будто в нем уже не было нужды.
